I
Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий [Д. И. Писарев, вероятно, имеет в виду славянофилов и представителей так называемого «почвенничества». Ср., например, статью А. Григорьева «После «Грозы» Островского. Письма к И. С. Тургеневу» в газете «Русский мир»], не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, — добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны. Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского.
II
Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его «мимо ушей пропущать» на том основании, что «ей ведь что-нибудь надо ж говорить» [Слова Тихона Кабанова (д. I, явл. 4) с некоторым отступлением от текста драмы]. Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре, а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара, по добродушию, помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она принимает на свой счет; на улице, при народе, она бросается перед мужем на колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери, «побил ее немножко» [Слова Кабанова (д. V, явл. 1)], после того как они воротились домой; старая Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; — потом, тотчас после этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?
Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все вышеозначенные эксцентричности. Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно приходить к различным и даже к противоположным заключениям. Катерина испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия, и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств; потом явились эстетики и решили, что Катерина — светлое явление; эстетики, разумеется, стояли неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого «луч света в темном царстве» и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать нечего; пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью.
III
Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор даже не разговаривала с своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог словами: «Ах, кабы ночь поскорее!» [Из монолога Катерины (д. II, явл. 10)] А между тем даже и ключ-то был дан ей преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история; сначала «поди прочь, окаянный человек!» [Слова Катерины (д. III, сц. 2, явл. 3)], а вслед за тем на шею кидается. Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что «погуляем»; как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются, Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром — Катерина потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях; а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это одно к одному — ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она провела во время отсутствия Тихона все десять ночей? Окончательная катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина убегает из дому с неопределенною надеждою увидать своего Бориса; она еще не думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не убивают; она спрашивает: «Долго ли еще мне мучиться?» Она находит неудобным, что смерть не является; «ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит» [Из монолога Катерины (д. V, явл. 2)]. Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис говорит: «Еду». Катерина спрашивает: «Куда едешь?» — Ей отвечают: «Далеко, Катя, в Сибирь». — «Возьми меня с собой отсюда!» — «Нельзя мне, Катя» [См. д. V, явл. 3]. После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает себя: «Куда теперь? домой идти?» и отвечает: «Нет, мне что домой, что в могилу — все равно». Потом слово «могила» наводит ее на новый ряд мыслей, и она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие могилы. «В могиле, говорит, лучше… Под деревцом могилушка… как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие, всякие». Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она объявляет, что «об жизни и думать не хочется» [Из монолога Катерины (д. V, явл. 4)]. При этом, увлекаясь эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную, а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок в Волгу, и драма оканчивается.
IV
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная, нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность — все это очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность, нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким образом, то я и не принялся бы за эту статью… Очень нужно в самом деле драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы доказать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою задачею, однако лепту свою внесу.
Мы до сих пор, при оценке явлений нравственного мира, ходим ощупью и действуем наугад; по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится ориентироваться в бесконечных лесах тех явлений, которые не составляют ни греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например, качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой дубравы, то есть сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно порицательное, а другое хвалительное, — скупость и бережливость, трусость и осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно, понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут безумным фанатиком. И те и другие будут употреблять одни и те же слова, и теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы отрыть живое явление из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека имеют свой особенный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми, выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии. Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный дом, чем большую каменную болезнь.
V
Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства? Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы, очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали исполнению их намерений, мы, из множества отдельных и разнообразных фактов, выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит: чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс; чем больше человек изучает видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется другим. — Ясно, смело и просто! — Таким образом, дельные историки путем терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях нравственной и умственной жизни человечества.
Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и расставляя по местам великих и сильных людей. — Историк не восхищается, не умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее раздирательно.
Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма. Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью. С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души. Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм, вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории; и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким наслаждением.
Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь? Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за непорочность сердца и подавно не резон; во-первых — не стоит благодарности: ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого же черта годится его непорочность сердца?
Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые «немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который попадет в рай за глупость, — три эти басни [«Пустынник и Медведь», «Музыканты», «Вельможа»], говорю я, написаны на ту мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец, образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того, эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам, живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми словами: «Услужливый дурак опаснее врага» [Из басни «Пустынник и Медведь»]. Если бы только одна эта мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.
Страницы: 1 2
Мотивы русской драмы
Мотивы русской драмы. Дмитрий Иванович Писарев
I
Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов
показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные
способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий {1}, не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это
занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти
постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною
правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие
фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная
правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, —
добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по
нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны.
Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая
мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно
придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о
нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и
последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против
его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического
чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная
патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского
«Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч
света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он
увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое
явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что
взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не
может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской
семьи, выведенной на сцену в драме Островского.
II
Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме
своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой
Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его
«мимо ушей пропущать» на том основании, что «ей ведь что-нибудь надо ж
говорить» {2}. Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей
свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором
живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший
порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре, а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости
свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара, по
добродушию, помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета
наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает
Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее
пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же
время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она
принимает на свой счет; на улице, при народе, она бросается перед мужем на
колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери,
«побил ее немножко» {3}, после того как они воротились домой; старая
Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками
и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей
удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от
него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; — потом, тотчас после
этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании
которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему
читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут
показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже
неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких
взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном
случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими
неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами
всех русских семейств?
Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в
нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю
резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не
выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все
вышеозначенные эксцентричности. Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни
разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в
действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед
собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря
по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление
отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать
с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно
приходить к различным и даже к противоположным заключениям. Катерина
испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые
обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только
сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и
подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия, и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не
отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств; потом явились эстетики и
решили, что Катерина — светлое явление; эстетики, разумеется, стояли
неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали
с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков
стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими
меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с
своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал
восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это
впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно
отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их
вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого «луч света
в темном царстве» и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу
чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой
радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и
внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы
самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное
разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как
мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он
проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает
на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли
дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз
взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна
привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в
совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать
нечего; пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью.
III
Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая
несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление
потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор
производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха
ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные
взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о
Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор
даже не разговаривала с своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома
на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он
взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине
ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти
минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог
словами: «Ах, кабы ночь поскорее!» {4} А между тем даже и ключ-то был дан ей
преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего
монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно
следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история; сначала «поди прочь, окаянный человек!» {5}, а вслед за тем на шею кидается.
Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что «погуляем»; как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются, Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении
до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет
по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно
было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как
потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в
ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту
производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром — Катерина
потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная
барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях; а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это
одно к одному — ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не
рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она
провела во время отсутствия Тихона все десять ночей? Окончательная
катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина
убегает из дому с неопределенною надеждою увидать своего Бориса; она еще не
думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не
убивают; она спрашивает: «Долго ли еще мне мучиться?» Она находит неудобным, что смерть не является; «ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит» {6}.
Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в
противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина
рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис
говорит: «Еду». Катерина спрашивает: «Куда едешь?» — Ей отвечают: «Далеко, Катя, в Сибирь». — «Возьми меня с собой отсюда!» — «Нельзя мне, Катя» {7}.
После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен
взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает
себя: «Куда теперь? домой идти?» и отвечает: «Нет, мне что домой, что в
могилу — все равно». Потом слово «могила» наводит ее на новый ряд мыслей, и
она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с
которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие
могилы. «В могиле, говорит, лучше… Под деревцом могилушка… как хорошо!..
Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие, всякие».
Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она
объявляет, что «об жизни и думать не хочется» {8}. При этом, увлекаясь
эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную, а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в
противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы
отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы
шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени
забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в
гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает
идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок
в Волгу, и
Д.И.Писарев «Мотивы русской драмы»
Драма
Островского «Гроза» вызвала со стороны
Добролюбова критическую статью под
заглавием «Луч света в темном царстве».
Эта статья была ошибкою со стороны
Добролюбова; он увлекся симпатиею к
характеру Катерины и принял ее личность
за светлое явление. Подробный анализ
этого характера покажет нашим читателям,
что взгляд Добролюбова в этом случае
неверен и что ни одно светлое явление
не может ни возникнуть, ни сложиться в
«темном царстве» патриархальной русской
семьи, выведенной на сцену в драме
Островского.
Читая
«Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни
разу не усомнитесь в том, что Катерина
должна была поступать в действительности
именно так, как она поступает в драме.
Вы увидите перед собою и поймете Катерину,
но, разумеется, поймете ее так или иначе,
смотря по тому, с какой точки зрения вы
на нее посмотрите. Всякое живое явление
отличается от мертвой отвлеченности
именно тем, что его можно рассматривать
с разных сторон; и, выходя из одних и тех
же основных фактов, можно приходить к
различным и даже к противоположным
заключениям. В каждом из поступков
Катерины можно отыскать привлекательную
сторону; Добролюбов отыскал эти стороны,
сложил их вместе, составил из них
идеальный образ, увидал вследствие
этого «луч света в темном царстве» и,
как человек, полный любви, обрадовался
этому лучу чистою и святою радостью
гражданина и поэта. Если бы он не поддался
этой радости, если бы он на одну минуту
попробовал взглянуть спокойно и
внимательно на свою драгоценную находку,
то в его уме тотчас родился бы самый
простой вопрос, который немедленно
привел бы за собою полное разрушение
привлекательной иллюзии. Добролюбов
спросил бы самого себя: как мог сложиться
этот светлый образ? Чтобы ответить себе
на этот вопрос, он проследил бы жизнь
Катерины с самого детства, тем более
что Островский дает на это некоторые
материалы; он увидел бы, что воспитание
и жизнь не могли дать Катерине ни твердого
характера, ни развитого ума. Во всех
поступках и ощущениях Катерины заметна
прежде всего резкая несоразмерность
между причинами и следствиями. Каждое
внешнее впечатление потрясает весь ее
организм; самое ничтожное событие, самый
пустой разговор производят в ее мыслях,
чувствах и поступках целые перевороты.
Катерина заранее считает себя погибшею
женщиною, хотя она до тех пор даже не
разговаривала с своим будущим любовником.
Я
совершенно согласен с тем, что страстность,
нежность и искренность составляют
действительно преобладающие свойства
в натуре Катерины, согласен даже о тем,
что все противоречия и нелепости ее
поведения объясняются именно этими
свойствами.
если
вы, в области теоретической мысли,
рассуждаете об общих причинах разных
специфических страданий, то вы непременно
должны относиться к страдальцам так же
равнодушно, как и к мучителям, вы не
должны сочувствовать ни Катерине, ни
Кабанихе, потому что в противном случае
в ваш анализ ворвется лирический элемент,
который перепутает все ваше рассуждение.
Если
читатель находит идеи этой статьи
справедливыми, то он, вероятно, согласится
с тем, что все новые характеры, выводимые
в наших романах и драмах, могут относиться
или к базаровскому типу, или к разряду
карликов и вечных детей. От карликов и
от вечных детей ждать нечего; нового
они ничего не произведут; если вам
покажется, что в их мире появился новый
характер, то вы смело можете утверждать,
что это оптический обман. То, что вы в
первую минуту примете за новое, скоро
окажется очень старым; это просто —
новая помесь карлика с вечным ребенком,
а как ни смешивайте эти два элемента,
как ни разбавляйте один вид тупоумия
другим видом тупоумия, в результате
все-таки получите новый вид старого
тупоумия. Эта мысль совершенно
подтверждается двумя последними драмами
Островского, «Гроза» и «Грех да беда на
кого не живет». В первой — русская
Офелия, Катерина, совершив множество
глупостей, бросается в воду и делает,
таким образом, последнюю и величайшую
нелепость. Во второй — русский Отелло,
Краснов, во все время драмы ведет себя
довольно сносно, а потом сдуру зарезывает
свою жену, очень ничтожную бабенку, на
которую и сердиться не стоило.
С
иных позиций оценивал “Грозу” Д. И.
Писарев в статье “Мотивы русской драмы”,
опубликованной в мартовском номере
“Русского слова” за 1864 год. В отличие
от Добролюбова, Писарев называет Катерину
“полоумной мечтательницей” и
“визионеркой”: “Вся жизнь Катерины
состоит из постоянных внутренних
противоречий; она ежеминутно кидается
из одной крайности в другую; она сегодня
раскаивается в том, что делала вчера, и
между тем сама не знает, что будет делать
завтра; она на каждом шагу путает и свою
собственную жизнь и жизнь других людей;
наконец, перепутавши все, что было у нее
под руками, она разрубает затянувшиеся
узлы самым глупым средством, самоубийством”.
Писарев
совершенно глух к нравственным
переживаниям героини, он считает их
следствием неразумности Катерины:
“Катерина начинает терзаться угрызениями
совести и доходит в этом направлении
до сумасшествия”. Трудно согласиться
с такими категоричными заявлениями, с
высоты которых судит “мыслящий реалист”
Писарев. Писарев оценивает “стихийный”
протест Катерины как глубокую
“бессмыслицу”. Своеобразным “лучом
света” он провозглашает другого
литературного персонажа — Евгения
Базарова. А Катерина – дитя и карлик.
Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]
- #
- #
- #
- #
- #
- #
- #
- #
- #
- #
- #
Учебная заметка для студентов
Исаак Левитан. Вечер. Золотой Плес (1889)
Невероятная полемика вокруг пьесы А. Островского «Гроза» началась еще при жизни драматурга. Речь идет о пяти статьях:
- Н. Добролюбов «Луч света в темном царстве» (1860);
- Д. Писарев «Мотивы русской драмы» (1864);
- М. Антонович «Промахи» (1864);
- А. Григорьев «После „Грозы“ Островского. Письма к И. С. Тургеневу» (1860);
- М. Достоевский «„Гроза“. Драма в пяти действиях А. Н. Островского» (1860).
Разберемся в высказанных критиками точках зрения.
Н. А. Добролюбов
«Гроза» есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского; взаимные отношения самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий; и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского (не говоря, разумеется, об его этюдах чисто комического характера). В «Грозе» есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это «что-то» и есть, по нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины, рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели.
Дело в том, что характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе. Он соответствует новой фазе нашей народной жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность и не могли уразуметь и почувствовать его сущности; это сумел сделать Островский. <…>
Прежде всего вас поражает необыкновенная своеобразность этого характера. Ничего нет в нем внешнего, чужого, а все выходит как-то изнутри его; всякое впечатление переработывается в нем и затем срастается с ним органически. Это мы видим, например, в простодушном рассказе Катерины о своем детском возрасте и о жизни в доме у матери. Оказывается, что воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей: в доме ее матери было то же, что и у Кабановых, — ходили в церковь, шили золотом по бархату, слушали рассказы странниц, обедали, гуляли по саду, опять беседовали с богомолками и сами молились… Выслушав рассказ Катерины, Варвара, сестра ее мужа, с удивлением замечает: «Да ведь и у нас то же самое». Но разница определяется Катериною очень быстро в пяти словах: «Да здесь все как будто из-под неволи!» И дальнейший разговор показывает, что во всей этой внешности, которая так обыденна у нас повсюду, Катерина умела находить свой особенный смысл, применять ее к своим потребностям и стремлениям, пока не налегла на нее тяжелая рука Кабанихи. Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении; то настроение, при котором, по выражению поэта, —
Весь мир мечтою благородной
Перед ним очищен и омыт, —
это настроение до последней крайности не покидает Катерину. <…>
В положении Катерины мы видим, что, напротив, все «идеи», внушенные ей с детства, все принципы окружающей среды — восстают против ее естественных стремлений и поступков. Страшная борьба, на которую осуждена молодая женщина, совершается в каждом слове, в каждом движении драмы, и вот где оказывается вся важность вводных лиц, за которых так упрекают Островского. Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования. Рассказы странниц и внушения домашних хоть и переработывались ею по-своему, но не могли не оставить безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное чувство — страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она не могла ни объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть. За каждую мысль свою она боится, за самое простое чувство она ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее убьет, потому что она грешница; картина геенны огненной на стене церковной представляется ей уже предвестием ее вечной муки… А все окружающее поддерживает и развивает в ней этот страх: Феклуши ходят к Кабанихе толковать о последних временах; Дикой твердит, что гроза в наказание нам посылается, чтоб мы чувствовали; пришедшая барыня, наводящая страх на всех в городе, показывается несколько раз с тем, чтобы зловещим голосом прокричать над Катериною: «Все в огне гореть будете в неугасимом». <…>
В монологах Катерины видно, что у ней и теперь нет ничего формулированного; она до конца водится своей натурой, а не заданными решениями, потому что для решений ей бы надо было иметь логические, твердые основания, а между тем все начала, которые ей даны для теоретических рассуждений, решительно противны ее натуральным влечениям. Оттого она не только не принимает геройских поз и не произносит изречений, доказывающих твердость характера, а даже напротив — является в виде слабой женщины, не умеющей противиться своим влечениям, и старается оправдывать тот героизм, какой проявляется в ее поступках. Она решилась умереть, но ее страшит мысль, что это грех, и она как бы старается доказать нам и себе, что ее можно и простить, так как ей уж очень тяжело. Ей хотелось бы пользоваться жизнью и любовью; но она знает, что это преступление, и потому говорит в оправдание свое: «Что ж, уж все равно, уж душу свою я ведь погубила!» Ни на кого она не жалуется, никого не винит, и даже на мысль ей не приходит ничего подобного; напротив, она перед всеми виновата, даже Бориса она спрашивает, не сердится ли он на нее, не проклинает ли… Нет в ней ни злобы, ни презрения, ничего, чем так красуются обыкновенно разочарованные герои, самовольно покидающие свет. Но не может она жить больше, не может, да и только; от полноты сердца говорит она: «Уж измучилась я… Долго ль мне еще мучиться? Для чего мне теперь жить, — ну, для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет божий не мил! — а смерть не приходит. Ты ее кличешь, а она не приходит. Что ни увижу, что ни услышу, только тут (показывая на сердце) больно». При мысли о могиле ей делается легче — спокойствие как будто проливается ей в душу. «Так тихо, так хорошо… А об жизни и думать не хочется… Опять жить?.. Нет, нет, не надо… нехорошо. И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду… Придешь к ним — они ходят, говорят, — а на что мне это?..» И мысль о горечи жизни, какую надо будет терпеть, до того терзает Катерину, что повергает ее в какое-то полугорячечное состояние. В последний момент особенно живо мелькают в ее воображении все домашние ужасы. Она вскрикивает: «А поймают меня да воротят домой насильно!.. Скорей, скорей…» И дело кончено: она не будет более жертвою бездушной свекрови, не будет более томиться взаперти с бесхарактерным и противным ей мужем. Она освобождена!..
Грустно, горько такое освобождение; но что же делать, когда другого выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость хоть на этот страшный выход. В том и сила ее характера, оттого-то «Гроза» и производит на нас впечатление освежающее, как мы сказали выше. <…>
Д. А. Писарев
Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского. <…>
Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете. <…>
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. <…>
М. А. Антонович
…г. Писарев решился исправлять Добролюбова, как г. Зайцев Сеченова, и разоблачать его ошибки, к которым он причисляет одну из самых лучших и глубокомысленнейших статей его «Луч света в темном царстве», написанную по поводу «Грозы» г. Островского. Эту-то поучительную, глубоко прочувствованную и продуманную статью г. Писарев силится залить мутною водою своих фраз и общих мест. <…>
Г. Писареву почудилось, будто бы Добролюбов представляет себе Катерину женщиной с развитым умом и с развитым характером, которая будто бы и решилась на протест только вследствие образования и развития ума, потому будто бы и названа «лучом света». Навязавши таким образом Добролюбову свою собственную фантазию, г. Писарев и стал опровергать ее так, как бы она принадлежала Добролюбову. Как же можно, рассуждал про себя г. Писарев, назвать Катерину светлым лучом, когда она женщина простая, неразвитая; как она могла протестовать против самодурства, когда воспитание не развило ее ума, когда она вовсе не знала естественных наук, которые, по мнению великого историка Бокля, необходимы для прогресса, не имела таких реалистических идей, какие есть, например, у самого г. Писарева, даже была заражена предрассудками, боялась грома и картины адского пламени, нарисованной на стенах галлереи. Значит, умозаключил г. Писарев, Добролюбов ошибается и есть поборник искусства для искусства, когда называет Катерину протестанткой и лучом света. Удивительное доказательство!
Так-то вы, г. Писарев, внимательны к Добролюбову и так-то вы понимаете то, что хотите опровергать? Где ж это вы нашли, будто бы у Добролюбова Катерина представляется женщиной с развитым умом, будто протест ее вытекает из каких-нибудь определенных понятий и сознанных теоретических принципов, для понимания которых действительно требуется развитие ума? Мы уже видели выше, что, по взгляду Добролюбова, протест Катерины был такого рода, что для него не требовалось ни развитие ума, ни знание естественных наук и Бокля, ни понимание электричества, ни свобода от предрассудков, или чтение статей г. Писарева; это был протест непосредственный, так сказать, инстинктивный, протест цельной нормальной натуры в ее первобытном виде, как она вышла сама собою без всяких посредств искусственного воспитания. <…>
Таким образом вся эта фанфаронада г. Писарева в сущности очень жалка. Оказывается, что он не понял Добролюбова, перетолковал его мысль и на основании своего непонимания обличил его в небывалых ошибках и в несуществующих противоречиях…
А. А. Григорьев
Впечатление сильное, глубокое и главным образом положительно общее произведено было не вторым действием драмы, которое, хотя и с некоторым трудом, но все-таки можно еще притянуть к карающему и обличительному роду литературы, — а концом третьего, в котором (конце) решительно ничего иного нет, кроме поэзии народной жизни, — смело, широко и вольно захваченной художником в одном из ее существеннейших моментов, не допускающих не только обличения, но даже критики и анализа: так этот момент схвачен и передан поэтически, непосредственно. Вы не были еще на представлении, но вы знаете этот великолепный по своей смелой поэзии момент — эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, «забавными», тайными речами, всю полную обаяния страсти веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически-роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут! И это-то именно было всего сильнее почувствовано в произведении массою, и притом массою в Петербурге, диви бы в Москве, — массою сложною, разнородною, — почувствовано при всей неизбежной (хотя значительно меньшей против обыкновения) фальши, при всей пугающей резкости александрийского выполнения.
М. М. Достоевский
Гибнет одна Катерина, но она погибла бы и без деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своих верований. <…> Жизнь Катерины разбита и без самоубийства. Будет ли она жить, пострижется ли в монахини, наложит ли на себя руки — результат один относительно ее душевного состояния, но совершенно другой относительно впечатления. Г. Островскому хотелось, чтоб этот последний акт своей жизни она совершила с полным сознанием и дошла до него путем раздумья. Мысль прекрасная, еще более усиливающая краски, так поэтически щедро потраченные на этот характер. Но, скажут и говорят уже многие, не противоречит ли такое самоубийство ее религиозным верованиям? Конечно противоречит, совершенно противоречит, но эта черта существенна в характере Катерины. Дело в том, что по своему в высшей степени живому темпераменту, она никак не может ужиться в тесной сфере своих убеждений. Полюбила она, совершенно сознавая весь грех своей любви, а между тем все-таки полюбила, будь потом, что будет; закаялась потом видеться с Борисом, а сама все-таки прибежала проститься с ним. Точно так решается она на самоубийство, потому что сил не хватает у ней перенести отчаяние. Она женщина высоких поэтических порывов, но вместе с тем преслабая. Эта непреклонность верований и частая измена им и составляет весь трагизм разбираемого нами характера.
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!
/ Критика / Островский А.Н. / Гроза / Мотивы русской драмы
Автор статьи: Писарев Д.И.
I
Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов
показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные
способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли,
похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий ,
не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения,
продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это
занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти
постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною
правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие
фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная
правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, —
добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по
нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны.
Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая
мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно
придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о
нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и
последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против
его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического
чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная
патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского
«Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч
света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он
увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое
явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что
взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не
может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской
семьи, выведенной на сцену в драме Островского.
II
Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме
своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой
Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его
«мимо ушей пропущать» на том основании, что «ей ведь что-нибудь надо ж
говорить». Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей
свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором
живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший
порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре,
а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости
свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара, по
добродушию, помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета
наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает
Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее
пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же
время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она
принимает на свой счет; на улице, при народе, она бросается перед мужем на
колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери,
«побил ее немножко», после того как они воротились домой; старая
Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками
и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей
удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от
него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; — потом, тотчас после
этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании
которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему
читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут
показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже
неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких
взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном
случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими
неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами
всех русских семейств?
Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в
нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю
резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не
выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все
вышеозначенные эксцентричности. Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни
разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в
действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед
собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря
по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление
отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать
с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно
приходить к различным и даже к противоположным заключениям. Катерина
испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые
обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только
сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и
подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия,
и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не
отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств; потом явились эстетики и
решили, что Катерина — светлое явление; эстетики, разумеется, стояли
неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали
с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков
стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими
меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с
своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал
восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это
впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно
отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их
вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого «луч света
в темном царстве» и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу
чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой
радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и
внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы
самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное
разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как
мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он
проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает
на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли
дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз
взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна
привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в
совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать
нечего; пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью.
III
Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая
несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление
потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор
производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха
ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные
взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о
Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор
даже не разговаривала с своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома
на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он
взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине
ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти
минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог
словами: «Ах, кабы ночь поскорее!» А между тем даже и ключ-то был дан ей
преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего
монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно
следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история;
сначала «поди прочь, окаянный человек!», а вслед за тем на шею кидается.
Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что «погуляем»;
как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются,
Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении
до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет
по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно
было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как
потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в
ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту
производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром — Катерина
потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная
барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях;
а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это
одно к одному — ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не
рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она
провела во время отсутствия Тихона все десять ночей? Окончательная
катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина
убегает из дому с неопределенною надеждою увидать своего Бориса; она еще не
думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не
убивают; она спрашивает: «Долго ли еще мне мучиться?» Она находит неудобным,
что смерть не является; «ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит».
Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в
противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина
рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис
говорит: «Еду». Катерина спрашивает: «Куда едешь?» — Ей отвечают: «Далеко,
Катя, в Сибирь». — «Возьми меня с собой отсюда!» — «Нельзя мне, Катя».
После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен
взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает
себя: «Куда теперь? домой идти?» и отвечает: «Нет, мне что домой, что в
могилу — все равно». Потом слово «могила» наводит ее на новый ряд мыслей, и
она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с
которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие
могилы. «В могиле, говорит, лучше… Под деревцом могилушка… как хорошо!..
Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает,
мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут,
цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие, всякие».
Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она
объявляет, что «об жизни и думать не хочется». При этом, увлекаясь
эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную,
а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в
противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы
отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы
шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени
забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в
гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает
идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок
в Волгу, и драма оканчивается.
IV
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она
ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в
том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра;
она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей;
наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает
затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким
самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой.
Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении
Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно
назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная,
нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность — все это
очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так
как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить
Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно
согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют
действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем,
что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими
свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует
расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность,
нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые
господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого
организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким
образом, то я и не принялся бы за эту статью… Очень нужно в самом деле
драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы
доказать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского
характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких
вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и
всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную
мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту
мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания,
на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть
совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою
задачею, однако лепту свою внесу.
Мы до сих пор, при оценке явлений нравственного мира, ходим ощупью и
действуем наугад; по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о
наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится
ориентироваться в бесконечных лесахѓтех явлений, которые не составляют ни
греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например,
качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих
поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой
дубравы, то есть сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно
редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство
имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно
порицательное, а другое хвалительное, — скупость и бережливость, трусость и
осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и
поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до
бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным
качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне
с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете
благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно,
понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только
приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие
озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато
есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут
безумным фанатиком. И те и другие будут употреблять одни и те же слова, и
теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных
промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы отрыть живое явление
из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека
имеют свой особенный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое
безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому
определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к
неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время
разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист
Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все
приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми,
выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии.
Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они
замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем
шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает
мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать
увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности
будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как
эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и
объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым
волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не
произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов
вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка
утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный
дом, чем большую каменную болезнь.
V
Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы
приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит
ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением
назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства?
Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы,
очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих
выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на
современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали
исполнению их намерений, мы, из множества отдельных и разнообразных фактов,
выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о
степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о
различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и
распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к
решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом
поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или
какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого
прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит:
чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс; чем больше человек изучает
видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он
устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется
другим. — Ясно, смело и просто! — Таким образом, дельные историки путем
терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все
люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях
нравственной и умственной жизни человечества.
Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в
своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы,
которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и
расставляя по местам великих и сильных людей. — Историк не восхищается, не
умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические
отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает
каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и
потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат
оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным
преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа,
простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует
поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и
героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого,
восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен
сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор
с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления
о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие,
негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он
должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее
раздирательно.
Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не
болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между
частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только
количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками
явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы
управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма.
Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя
совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось
мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью.
С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною
слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души.
Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода
справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм,
вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в
котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много
практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая
справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с
другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме
простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же
безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории;
и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то
есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким
наслаждением.
Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между
историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество
со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих
людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и
должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и
простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может
быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится
историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого
благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то
не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень
много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего
человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот
историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту
их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен
только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен
описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это
убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого
дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь?
Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С
него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к
чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за
непорочность сердца и подавно не резон; во-первых — не стоит благодарности:
ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого
же черта годится его непорочность сердца?
Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет
заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми
выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое
философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые
«немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который
попадет в рай за глупость, — три эти басни {9}, говорю я, написаны на ту
мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что
эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать
верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль
Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец,
образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим
историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой
мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы
похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой
степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным
требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того,
эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того
согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного
жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и
критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам,
живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость
мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует
держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в
наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если
Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за
дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных
достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми
словами: «Услужливый дурак опаснее врага» {10}. Если бы только одна эта
мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с
надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные
достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика
давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.
VI
Наша частная жизнь запружена донельзя красивы и чувствами и высокими
достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для
своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание,
хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было
доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами
физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и
непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у
них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по
милости этой эстетики, и, по всей вероятности, эти своеобразные понятия о
красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает
против корсетов в своей физиологии {11}, а Чернышевский заставляет Веру
Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала
шнуроваться {12}. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет
вразрез с требованиями здравого смысла, с предписаниями элементарной гигиены
и даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и комфорту. «Il faut
souffrir pour etre belle» {Чтоб быть красивой, нужно страдать (фр.). —
Ред.}, говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она
говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе,
ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья,
для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния
эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо
того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо
сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не
могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это
было бы нелепо, потому что надо же помнить, как много они сделали для
уяснения всех наших понятий, и надо же понимать, что не могут два человека
отработать за нас всю нашу работу мысли. Но, не осуждая их, надо видеть их
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Критика / Островский А.Н. / Гроза / Мотивы русской драмы
Смотрите также по
произведению «Гроза»:
- Сочинения
- Краткое содержание
- Полное содержание
- Характеристика героев
Учебная заметка для студентов
Исаак Левитан. Вечер. Золотой Плес (1889)
Невероятная полемика вокруг пьесы А. Островского «Гроза» началась еще при жизни драматурга. Речь идет о пяти статьях:
- Н. Добролюбов «Луч света в темном царстве» (1860);
- Д. Писарев «Мотивы русской драмы» (1864);
- М. Антонович «Промахи» (1864);
- А. Григорьев «После „Грозы“ Островского. Письма к И. С. Тургеневу» (1860);
- М. Достоевский «„Гроза“. Драма в пяти действиях А. Н. Островского» (1860).
Разберемся в высказанных критиками точках зрения.
Н. А. Добролюбов
«Гроза» есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского; взаимные отношения самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий; и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского (не говоря, разумеется, об его этюдах чисто комического характера). В «Грозе» есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это «что-то» и есть, по нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины, рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели.
Дело в том, что характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе.
Он соответствует новой фазе нашей народной жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность и не могли уразуметь и почувствовать его сущности; это сумел сделать Островский.
Прежде всего вас поражает необыкновенная своеобразность этого характера. Ничего нет в нем внешнего, чужого, а все выходит как-то изнутри его; всякое впечатление переработывается в нем и затем срастается с ним органически. Это мы видим, например, в простодушном рассказе Катерины о своем детском возрасте и о жизни в доме у матери.
Оказывается, что воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей: в доме ее матери было то же, что и у Кабановых, — ходили в церковь, шили золотом по бархату, слушали рассказы странниц, обедали, гуляли по саду, опять беседовали с богомолками и сами молились…
Выслушав рассказ Катерины, Варвара, сестра ее мужа, с удивлением замечает: «Да ведь и у нас то же самое».
Но разница определяется Катериною очень быстро в пяти словах: «Да здесь все как будто из-под неволи!» И дальнейший разговор показывает, что во всей этой внешности, которая так обыденна у нас повсюду, Катерина умела находить свой особенный смысл, применять ее к своим потребностям и стремлениям, пока не налегла на нее тяжелая рука Кабанихи. Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении; то настроение, при котором, по выражению поэта, —
Весь мир мечтою благородной
Перед ним очищен и омыт, —
это настроение до последней крайности не покидает Катерину.
В положении Катерины мы видим, что, напротив, все «идеи», внушенные ей с детства, все принципы окружающей среды — восстают против ее естественных стремлений и поступков. Страшная борьба, на которую осуждена молодая женщина, совершается в каждом слове, в каждом движении драмы, и вот где оказывается вся важность вводных лиц, за которых так упрекают Островского.
Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования.
Рассказы странниц и внушения домашних хоть и переработывались ею по-своему, но не могли не оставить безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное чувство — страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она не могла ни объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть. За каждую мысль свою она боится, за самое простое чувство она ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее убьет, потому что она грешница; картина геенны огненной на стене церковной представляется ей уже предвестием ее вечной муки… А все окружающее поддерживает и развивает в ней этот страх: Феклуши ходят к Кабанихе толковать о последних временах; Дикой твердит, что гроза в наказание нам посылается, чтоб мы чувствовали; пришедшая барыня, наводящая страх на всех в городе, показывается несколько раз с тем, чтобы зловещим голосом прокричать над Катериною: «Все в огне гореть будете в неугасимом».
В монологах Катерины видно, что у ней и теперь нет ничего формулированного; она до конца водится своей натурой, а не заданными решениями, потому что для решений ей бы надо было иметь логические, твердые основания, а между тем все начала, которые ей даны для теоретических рассуждений, решительно противны ее натуральным влечениям.
Оттого она не только не принимает геройских поз и не произносит изречений, доказывающих твердость характера, а даже напротив — является в виде слабой женщины, не умеющей противиться своим влечениям, и старается оправдывать тот героизм, какой проявляется в ее поступках.
Она решилась умереть, но ее страшит мысль, что это грех, и она как бы старается доказать нам и себе, что ее можно и простить, так как ей уж очень тяжело.
Ей хотелось бы пользоваться жизнью и любовью; но она знает, что это преступление, и потому говорит в оправдание свое: «Что ж, уж все равно, уж душу свою я ведь погубила!» Ни на кого она не жалуется, никого не винит, и даже на мысль ей не приходит ничего подобного; напротив, она перед всеми виновата, даже Бориса она спрашивает, не сердится ли он на нее, не проклинает ли… Нет в ней ни злобы, ни презрения, ничего, чем так красуются обыкновенно разочарованные герои, самовольно покидающие свет. Но не может она жить больше, не может, да и только; от полноты сердца говорит она: «Уж измучилась я… Долго ль мне еще мучиться? Для чего мне теперь жить, — ну, для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет божий не мил! — а смерть не приходит. Ты ее кличешь, а она не приходит. Что ни увижу, что ни услышу, только тут (показывая на сердце) больно». При мысли о могиле ей делается легче — спокойствие как будто проливается ей в душу. «Так тихо, так хорошо… А об жизни и думать не хочется… Опять жить?.. Нет, нет, не надо… нехорошо. И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду… Придешь к ним — они ходят, говорят, — а на что мне это?..» И мысль о горечи жизни, какую надо будет терпеть, до того терзает Катерину, что повергает ее в какое-то полугорячечное состояние. В последний момент особенно живо мелькают в ее воображении все домашние ужасы. Она вскрикивает: «А поймают меня да воротят домой насильно!.. Скорей, скорей…» И дело кончено: она не будет более жертвою бездушной свекрови, не будет более томиться взаперти с бесхарактерным и противным ей мужем. Она освобождена!..
Грустно, горько такое освобождение; но что же делать, когда другого выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость хоть на этот страшный выход. В том и сила ее характера, оттого-то «Гроза» и производит на нас впечатление освежающее, как мы сказали выше.
Д. А. Писарев
Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского.
Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете.
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой.
М. А. Антонович
…г. Писарев решился исправлять Добролюбова, как г. Зайцев Сеченова, и разоблачать его ошибки, к которым он причисляет одну из самых лучших и глубокомысленнейших статей его «Луч света в темном царстве», написанную по поводу «Грозы» г. Островского. Эту-то поучительную, глубоко прочувствованную и продуманную статью г. Писарев силится залить мутною водою своих фраз и общих мест.
Г. Писареву почудилось, будто бы Добролюбов представляет себе Катерину женщиной с развитым умом и с развитым характером, которая будто бы и решилась на протест только вследствие образования и развития ума, потому будто бы и названа «лучом света». Навязавши таким образом Добролюбову свою собственную фантазию, г.
Писарев и стал опровергать ее так, как бы она принадлежала Добролюбову. Как же можно, рассуждал про себя г.
Писарев, назвать Катерину светлым лучом, когда она женщина простая, неразвитая; как она могла протестовать против самодурства, когда воспитание не развило ее ума, когда она вовсе не знала естественных наук, которые, по мнению великого историка Бокля, необходимы для прогресса, не имела таких реалистических идей, какие есть, например, у самого г.
Писарева, даже была заражена предрассудками, боялась грома и картины адского пламени, нарисованной на стенах галлереи. Значит, умозаключил г. Писарев, Добролюбов ошибается и есть поборник искусства для искусства, когда называет Катерину протестанткой и лучом света. Удивительное доказательство!
Так-то вы, г.
Писарев, внимательны к Добролюбову и так-то вы понимаете то, что хотите опровергать? Где ж это вы нашли, будто бы у Добролюбова Катерина представляется женщиной с развитым умом, будто протест ее вытекает из каких-нибудь определенных понятий и сознанных теоретических принципов, для понимания которых действительно требуется развитие ума? Мы уже видели выше, что, по взгляду Добролюбова, протест Катерины был такого рода, что для него не требовалось ни развитие ума, ни знание естественных наук и Бокля, ни понимание электричества, ни свобода от предрассудков, или чтение статей г. Писарева; это был протест непосредственный, так сказать, инстинктивный, протест цельной нормальной натуры в ее первобытном виде, как она вышла сама собою без всяких посредств искусственного воспитания.
Таким образом вся эта фанфаронада г. Писарева в сущности очень жалка. Оказывается, что он не понял Добролюбова, перетолковал его мысль и на основании своего непонимания обличил его в небывалых ошибках и в несуществующих противоречиях…
А. А. Григорьев
Впечатление сильное, глубокое и главным образом положительно общее произведено было не вторым действием драмы, которое, хотя и с некоторым трудом, но все-таки можно еще притянуть к карающему и обличительному роду литературы, — а концом третьего, в котором (конце) решительно ничего иного нет, кроме поэзии народной жизни, — смело, широко и вольно захваченной художником в одном из ее существеннейших моментов, не допускающих не только обличения, но даже критики и анализа: так этот момент схвачен и передан поэтически, непосредственно. Вы не были еще на представлении, но вы знаете этот великолепный по своей смелой поэзии момент — эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, «забавными», тайными речами, всю полную обаяния страсти веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически-роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут! И это-то именно было всего сильнее почувствовано в произведении массою, и притом массою в Петербурге, диви бы в Москве, — массою сложною, разнородною, — почувствовано при всей неизбежной (хотя значительно меньшей против обыкновения) фальши, при всей пугающей резкости александрийского выполнения.
М. М. Достоевский
Гибнет одна Катерина, но она погибла бы и без деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своих верований. Жизнь Катерины разбита и без самоубийства. Будет ли она жить, пострижется ли в монахини, наложит ли на себя руки — результат один относительно ее душевного состояния, но совершенно другой относительно впечатления. Г. Островскому хотелось, чтоб этот последний акт своей жизни она совершила с полным сознанием и дошла до него путем раздумья. Мысль прекрасная, еще более усиливающая краски, так поэтически щедро потраченные на этот характер. Но, скажут и говорят уже многие, не противоречит ли такое самоубийство ее религиозным верованиям? Конечно противоречит, совершенно противоречит, но эта черта существенна в характере Катерины. Дело в том, что по своему в высшей степени живому темпераменту, она никак не может ужиться в тесной сфере своих убеждений. Полюбила она, совершенно сознавая весь грех своей любви, а между тем все-таки полюбила, будь потом, что будет; закаялась потом видеться с Борисом, а сама все-таки прибежала проститься с ним. Точно так решается она на самоубийство, потому что сил не хватает у ней перенести отчаяние. Она женщина высоких поэтических порывов, но вместе с тем преслабая. Эта непреклонность верований и частая измена им и составляет весь трагизм разбираемого нами характера.
Источник: https://www.kkos.ru/blog/all/ostrovskyi-drama/
Критика о пьесе «Гроза» Островского, отзывы современников (Григорьев, Добролюбов, Писарев и др.)
 |
| Катерина и Борис. Художник С. В. Герасимов |
Пьеса «Гроза» является одним из самых знаменитых произведений великого русского драматурга А. Н. Островского. В этой статье представлена критика о пьесе «Гроза» Островского: отзывы таких критиков-современников, как А. Григорьев, А. Н. Добролюбов, М. Писарев и др.
Смотрите:
— Краткое содержание пьесы «Гроза»
— Все материалы по пьесе «Гроза»
А. Пальховский:
«Если на пьесу г. Островского смотреть как на драму в настоящем смысле этого слова, то она не выдержит строгой критики: многое в ней окажется лишним, многое недостаточным; но если в ней видеть едкую сатиру, облеченную только в форму драмы, — то она, по нашему мнению, превосходит все до сих пор написанное почтенным автором. Цель «Грозы» — показать во всем ужасающем свете как тот страшный семейный деспотизм, который господствует в «темном царстве» — в быту некоторой части нашего загрубелого, неразвитого купечества, внутренней стороной своей жизни еще принадлежащего временам давно минувшим, — так и тот убийственный, роковой мистицизм, который страшною сетью опутывает душу неразвитого человека.
И автор мастерски достиг своей цели: перед вами в ужасной, поразительной картине выступают пагубные результаты того и другого, — в картине, верно срисованной с натуры и ни одной чертой не отступающей от мрачной действительности; вы видите в живых, художественно-воспроизведенных образах, до чего доводят эти два бича человеческого рода — до потери воли, характера, до разврата и даже самоубийства.»
(«Гроза». Драма А. Н. Островского», журнал «Московский вестник», 1859 г., № 49)
Н. Ф. Павлов:
«…произведения г. Островского поселяют какую-то уверенность, что он все это слышал где-то, где-то видел, не в своем воображении, а в действительности. Так ли было или нет — все равно, дело в впечатлении.
…его талант, по нашему мнению, не обладает тем качеством, которое называется творчеством. Но он владеет великим свойством — наблюдательностью.
…займемся в особенности героинею «Грозы». Эта женщина возбудила все наше негодование. На автора она жаловаться не может. Чего он не сделал для нее и какой неблагодарностью не заплатила она ему! Он позволил ей, шестилетнему еще ребенку, из жажды воли, кататься в лодке одной по Волге, он научил ее слушать пение птичек, говорить о поэзии, о любви, чуть не о переселении душ. Правда, он же выдал ее замуж за пьяного дурака и поместил в самое дурное общество, но зато снабдил такою нежностью чувств, таким пылом сердца и поставил в такую пытку, что ей легко было приобресть большое знакомство и расположить в свою пользу очень хороших людей. Писатель с своей стороны сделал все, что мог, и не его вина, если эта безвестная женщина явилась перед нами в таком виде, что бледность ее щек показалась нам дешевым притираньем…» (Н. Ф. Павлов, статья «Гроза», газета «Наше время», 1860 г., №1)
А. А. Григорьев:
«Г-н Пальховский … глубоко уверовал в то, что Островский каратель и обличитель самодурства и прочего, и вот «Гроза» вышла у него только сатирою, и только в смысле сатиры придал он ей значение. Мысль и сама по себе дикая … Извините за цинизм моих выражений, но они мне приходили невольно на язык, когда я с судорожным хохотом читал статью г. Пальховского… Но ведь смех смеху рознь, и в моем смехе было много грусти… и много тяжелых вопросов выходило из-за логического комизма…» (А. Григорьев, «После «Грозы» Островского», журнал «Русский мир», 1860 г., №5)
И. И. Панаев:
«Если мы скажем, что новая драма Островского — «Гроза» … принадлежит к явлениям, выходящим из ряда обыкновенных явлений на нашей сцене — то, конечно, даже и молодые скептики не упрекнут нас в этом случае за увлечение … . Новая драма г. Островского, по нашему крайнему убеждению, принадлежит к замечательным явлениям русской литературы — и по мысли, заключающейся в ней, и по выполнению».
(И. И. Панаев, ««Заметки Нового поэта» о «Грозе»», журнал «Современник», 1859 г. №12)
E. Н. Эдельсон:
«… в протестующей Катерине и в том, что задавило это светлое создание, мы узнаем свое, народное. Мы с наслаждением видим усилия автора найти в данных русской же жизни новые начала, способные к борьбе слишком уже отяготевшими над нею старыми формами, и торжествуем успех автора как бы нашу собственную победу. Мы чувствуем неизбежность гибели того существа, к которому автор успел возбудить все наши симпатии, но мы радуемся в то же время новым, живым силам, открытым автором в той же народной жизни, и сознаем ее вследствие того близкою себе, родственною. Огромная заслуга писателя!»
(E. Н. Эдельсон, «Библиотека для чтения, 1864 г., №1)
П. И. Мельников-Печерский:
«Все прежние произведения г. Островского представляют темное царство безвыходным, неприкосновенным, таким царством, которому, кажется, не будет конца… . В «Грозе» — не то, в «Грозе» слышен протест против самодурства, слышен из уст каждой жертвы … Но всего сильнее, по нашему мнению, протест Кулигина. Это протест просвещения, уже проникающего в темные массы домостроевского быта»
(П. И. Мельников-Печерский, «Северная пчела», 1860 г., №41)
М. М. Достоевский:
««Гроза» есть, без сомнения, одно из лучших его произведений. В ней поэт взял несколько новых сторон из русской жизни, до него никак еще не початых. В этой драме он, по нашему мнению, шире прежнего взглянул на изображаемую им жизнь и дал нам из нее полные поэтические образы. Если и есть недостатки в его пьесе, то они совершенно выкупаются первоклассными красотами. В «Грозе» слышны новые мотивы, прелесть которых удваивается именно потому, что они новы. Галерея русских женщин Островского украсилась новыми характерами, и его Катерина, старуха Кабанова, Варвара, даже Феклуша займут в ней видное место. В этой пьесе мы заметили еще новую черту в таланте ее автора, хотя творческие приемы у него остались те же, что и прежде. Это попытка на анализ. Мы сомневаемся только, чтоб анализ мог ужиться с драматической формой, которая по своей сущности уже чуждается его.» (М. М. Достоевский, ««Гроза». Драма в пяти действиях А. Н. Островского», «Светоч», 1860 г. №3)
Н. А. Добролюбов:
(из статьи «Луч света в темном царстве»)
«…Критики, подобные Н. Ф. Павлову, г. Некрасову из Москвы, г. Пальховскому [см. отзывы выше] и пр., тем и грешат особенно, что предполагают безусловное согласие между собою и общим мнением гораздо в большем количестве пунктов, чем следует.
…А. Григорьев [см. отзыв выше] … должно быть, от избытка восторга — ему никогда не удается высказать с некоторой ясностью, за что же именно он ценит Островского. Мы читали его статьи и никак не могли добиться толку.
…характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе.
Решительный, цельный русский характер, действующий в среде Диких и Кабановых, является у Островского в женском типе… Известно, что крайности отражаются крайностями и что самый сильный протест бывает тот, который поднимается, наконец, из груди самых слабых и терпеливых.
Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении… … у Катерины, как личности непосредственной, живой, все делается по влечению натуры, без отчетливого сознания, а у людей, развитых теоретически и сильных умом, — главную роль играет логика и анализ. Сначала, по врожденной доброте и благородству души своей, она будет делать все возможные усилия, чтобы не нарушить мира и прав других, чтобы получить желаемое с возможно большим соблюдением всех требований, какие на нее налагаются людьми… Но если нет, — она ни перед чем не остановится… Такой именно выход представился Катерине, и другого нельзя было ожидать среди той обстановки, в которой она находится. …Тихон представляет один из множества тех жалких типов, которые обыкновенно называются безвредными, хотя они в общем-то смысле столь же вредны, как и сами самодуры, потому что служат их верными помощниками. Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях, одинаковых с понятиями среды, и которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования…
К Борису влечет ее не одно то, что он ей нравится, что он и с виду и по речам не похож на остальных, окружающих ее; к нему влечет ее и потребность любви, не нашедшая себе отзыва в муже, и оскорбленное чувство жены и женщины, и смертельная тоска ее однообразной жизни, и желание воли, простора, горячей, беззапретной свободы.
Без сомнения, лучше бы было, если б возможно было Катерине избавиться другим образом от своих мучителей или ежели бы окружающие ее мучители могли измениться и примирить ее с собою и с жизнью.
…другое решение — бежать с Борисом от произвола и насилия домашних. И она не пренебрегает этим выходом…, она … вовсе не прочь от побега… Но тут-то и всплывает перед нами на минуту камень… материальная зависимость. Борис ничего не имеет и вполне зависит от дяди — Дикого… Борис — не герой, он далеко не стоит Катерины, она и полюбила-то его больше на безлюдье.
В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябаньем, которое ей дают в обмен на ее живую душу. Слова Тихона дают ключ к уразумению пьесы для тех, кто бы даже и не понял ее сущности ранее; они заставляют зрителя подумать уже не о любовной интриге, а обо всей этой жизни, где живые завидуют умершим, да еще каким — самоубийцам!..»
(Н. А. Добролюбов, «Луч света в темном царстве», журнал «Современник», 1860 г., №10)
М. И. Писарев:
«Новое произведение г. Островского исполнено жизни, свежести красок и величайшей правды. По содержанию своему драма относится к купеческому быту глухого городка, но и в этом быту, задавленном бессмысленною обрядностью, мелкою спесью, пробивается порою искра человеческого чувства.
Сущность драмы г. Островского, очевидно, состоит в борьбе свободы нравственного чувства с самовластием семейного быта.
С одной стороны, рабское повиновение старшему в доме по древнему обычаю, застывшему неподвижно, без исключений, в неумолимой своей строгости; с другой — семейный деспотизм по тому же закону — выражаются в Кабановых: Тихоне и его матери.
Загнанный, запуганный, забитый, вечно руководимый чужим умом, чужою волею, вечный раб семьи, Тихон не мог ни развить своего ума, ни дать простора своей свободной воле.
… юное, невинное существо [Катерина] попадает в когти строптивой, холодной, строгой, докучливой свекрови, должно напрасно любить мужа, в котором видит одно лишь жалкое ничтожество, должно испытывать всю горечь замужней жизни.
Переход к суровой положительности и прозе нового семейного быта и новых обязанностей, при такой несчастной обстановке, какова была в доме Кабановой, не мог совершиться без внутреннего, хотя бы невольного, противодействия со стороны Катерины
Борьба неизбежна — борьба не только с окружающим порядком, олицетворенным в свекрови, но и с самой собою, потому что Катерина замужняя, очень хорошо понимает неуместность своей любви к Борису.
Катерина должна бороться и с самой собою, и с семьею, олицетворяемой в свекрови…
«Гроза» — картина с натуры, бойко написанная свежими, густыми, самоцветными красками. Оттого она дышит величайшею правдой.»
(М. И. Писарев, ««Гроза». Драма А. Н. Островского», газета «Оберточный листок», 1860 г., 11 и 18 мая)
А. М. Скабичевский:
«…Островский не замедлил в лучшей своей драме «Гроза» обрушиться на домостроевские идеалы в их принципиальном смысле. здесь … раскрывается вся гибельность самих этих принципов: люди погибают здесь именно оттого, что их воля скована тяжкими оковами семейного деспотизма… Кабанова является в этой драме … представительницей домостроевских принципов… Ее отнюдь нельзя ставить в одну категорию с Диким… У [Дикого] … самодурство исходит из мешка с деньгами, не имея никаких нравственных оснований и выражается бессмысленным афоризмов вроде: «Я так хочу…». Совершенно не такова Кабанова. У нее постоянно на устах нравственная сентенция. Все ее суждения исполнены строгой логики, сбить с которой ее нет возможности. Она не развратничает, не самодурствует, а строго блюдет долг свой и держит домочадцев в страхе, потому что так подобает по стародавним праотеческим заветам. Она фанатично верит в этот страх не ради самоуслаждения им, а потому что, по ее незыблемому убеждению, без этого страха все сейчас же совратятся с пути и все развалится… И до конца драмы Кабанова осталась верна своей беспощадной логике, не только ни на минуту не поколебалась, не раскаялась, осталась вполне права в своих собственных глазах, а все развернувшиеся события еще больше утвердили ее в ее убеждениях. И в самом деле: разве невестка своей изменой не осрамила ее дома и не оправдала ее ненависти к ней? В «Грозе» положительными началами … домостроевским является семья Катерины, воспитавшая девушку в духе любви, гуманности и полной свободы.
С другой стороны, не менее положительным началом драмы является самоучка-часовщик Кулигин, … разночинец с … порывами к знанию, свету, с его кротким, гуманным, свободолюбивым и любвеобильным сердцем.
Он играет в драме роль хор древних трагедий, выражая и общественное мнение, и взгляды самого автора на представляемые явления жизни.
Это один из немногих случаев в деятельности Островского, что он сам является на сцену, произнося устами Кулигина свой собственный суд над действующими лицами драмы.
… язык Островского представляет богатейшую сокровищницу русской речи. Мы можем в этом отношении поставить в один ряд лишь трех писателей: Крылова, Пушкина и Островского.»
(А.М. Скабичевский, книга «История новейшей русской литературы. (1848-1890)», Санкт-Петербург, 1891 г.)
Это была избранная критика о пьесе «Гроза» Островского, отзывы современников (А. Григорьева, А. Н. Добролюбова, М. Писарева и др.).
Смотрите: Все материалы по пьесе «Гроза»
Источник: https://www.literaturus.ru/2016/06/kritika-groza-ostrovskij-dobroljubov-pisarev.html
Чем отличается критика Добролюбова и Писарева в оценке пьесы «Гроза», сравнение статей
Появление пьесы «Гроза» приходится на период активного общественно-политического противостояния в России перед отменой крепостного права. Критик Добролюбов написал о «Грозе» статью и назвал ее «Луч света в тёмном царстве». Другой литературный критик Писарев, спустя четыре года, также выразил свое мнение о пьесе, написав статью «Мотивы русской драмы».
Сначала Добролюбов анализирует теоретическую составляющую литературы. Позже он переходит к основной теме пьесы Островского и определяет ее как описание «тёмного царства». Также критик рассматривает характеры всех героев, разделяя их на «самодуров» и «жертв».
Писарев использует произведение, чтобы проанализировать состояние российского общества. Примечательно, что основное внимание критик уделяет спору с Добролюбовым, а не разбору пьесы. Он уверен, что современное общество делится на озабоченных насущными проблемами «карликов» и «вечных детей».
Камнем преткновения в споре двух критиков становится образ Катерины, который влияет на восприятие пьесы в целом. Добролюбов видит в этой героине «луч света в тёмном царстве» и воплощение идеи противостояния порядкам архаичного домостроя. По его мнению, она выражает стремление всего угнетенного народа к свободе.
Писарев же не видит в Катерине таких высоких качеств, он уверен, что она истерична, малообразованна и никак не может представлять собой стремление к высоким идеалам. Критик утверждает, что эта молодая женщина все время мечется из крайности в крайность и запутывает не только свою жизнь, но и окружающих.
Кончается все самым глупым, по мнению Писарева, образом — самоубийством.
Сложно однозначно согласиться с кем-то из критиков. Мне кажется, что Добролюбов оказался прав, утверждая, что все естество Катерины сопротивляется воздействию устоявшихся грубых порядков и стремится к свободе. Она жаждет ее так же, как и измученный, к тому времени, русский народ.
Думаю, ее поведение можно объяснить тем, что Катерина все время ощущала на себе давление и поэтому металась, как загнанный в угол зверь. При этом я согласна с Писаревым в том, что самоубийство – это глупейший из способов решения проблем.
Она должна была хорошо подумать и найти разумный выход, а не прерывать свою жизнь в самом расцвете.
Почему же критики так по-разному смотрят на пьесу? Во-первых, у них разные общественно-политические взгляды, а во-вторых, между статьями есть существенный временной интервал. Думаю, обе статьи имеют рациональное зерно и могут в какой-то степени дополнять друг друга.
Заказать сочинение Мы можем написать 100% уникальное сочинение под любые ваши требования всего за 24 часа!
Похожие сочинения на тему:
Источник: http://www.sdam-na5.ru/a-n-ostrovskij/845-chem-otlichaetsya-kritika-dobrolyubova-i-pisareva-v-otsenke-pesy-groza-sravnenie-statej
7/ Добролюбов и Писарев о пьесе «Гроза»
После выхода в свет пьесы А. Н. Островского
«Гроза» появилось множество откликов
в периодической печати, но наибольшее
внимание привлекли статьи Н. А. Добролюбова
«Луч света в темном царстве» и Д.
И. Писарева «Мотивы русской драмы «.
«Гроза» — произведение, написанное
Островским накануне великого бытия —
отмены крепостного права. Вопрос,
поднятый в драме, был весьма актуален
(обличение «темного царства» перед
его крахом). Именно поэтому вокруг
«Грозы» развернулась острая
дискуссия, причем основным предметом
спора был вопрос: как трактовать характер
Катерины Каба Вовой, что собой являет
эта героиня?
Говоря о том, как «понят и выражен
сильный русский характер в «Грозе»,
Добролюбов в статье «Луч света в
темном царстве» справедливо подметил
«сосредоточенную решительность»
Катерины. Однако, определяя истоки ее
характера, он полностью ушел от духа
драмы Островского.
Разве можно согласиться,
что «воспитание и молодая жизнь ничего
не дали ей»? Без монологов-воспоминаний
о юности разве можно понять вольнолюбивый
ее характер? Не почувствовав ничего
светлого и жизнеутверждающего в
рассуждениях Катерины, не удостоив ее
религиозную культуру вниманием,
Добролюбов рассуждал: «Натура заменяет
здесь и соображения рассудка, и требования
чувства и воображения». Там, где у
Островского мы можем увидеть элементы
народной культуры, у Добролюбова
-несколько прямолинейно (если не сказать
примитивно) понятая натура. Юность
Катерины, по Островскому, — это солнечный
восход, радость жизни, светлые надежды
и радостные молитвы. Юность Катерины,
по Добролюбову, — это «бессмысленные
бредни странниц», «сухая и однообразная
жизнь».
В своих рассуждения Добролюбов не
заметил главного — различия между
религиозностью Катерины и религиозностью
Кабановых («все веет холодом и какой-то
неотразимой угрозой: и лики святых так
строги, и церковные чтения так грозны,
и рассказы странниц так чудовищны»).
Именно в юности сформировался вольнолюбивый
и страстный характер Катерины, бросившей
вызов «темному царству».
Далее
Добролюбов, говоря о Катерине, представляет
ее как характер цельный, гармоничный,
который «поражает нас своею
противоположностью всяким самодурным
началам». Критик говорит о сильной
личности, противопоставившей гнету
Диких и Кабановых свободу, пусть даже
ценой жизни.
Добролюбов увидел в Катерине
«идеальный национальный характер»,
так необходимый в переломный момент
русской истории.
С иных позиций оценивал «Грозу»
Д. И. Писарев в статье «Мотивы русской
драмы», опубликованной в мартовском
номере «Русского слова» за 1864 год.
В отличие от Добролюбова, Писарев
называет Катерину «полоумной
мечтательницей» и «визионеркой»:
«Вся жизнь Катерины состоит из
постоянных внутренних противоречий;
она ежеминутно кидается из одной
крайности в другую; она сегодня
раскаивается в том, что делала вчера, и
между тем сама не знает, что будет делать
завтра; она на каждом шагу путает и свою
собственную жизнь и жизнь других людей;
наконец, перепутавши все, что было у нее
под руками, она разрубает затянувшиеся
узлы самым глупым средством, самоубийством».
Писарев совершенно глух к нравственным
переживаниям героини, он считает их
следствием неразумности Катерины:
«Катерина начинает терзаться
угрызениями совести и доходит в этом
направлении до сумасшествия». Трудно
согласиться с такими категоричными
заявлениями, с высоты которых судит
«мыслящий реалист» Писарев.
Однако
статья воспринимается скорее как вызов
добролюбовскому пониманию пьесы,
особенно в той ее части, где речь идет
о революционных возможностях народа,
нежели как литературоведческий анализ
пьесы. Ведь Писарев писал свою статью
в эпоху спада общественного движения
и разочарования революционной демократии
в возможностях народа.
Поскольку
стихийные крестьянские бунты не привели
к революции, Писарев оценивает «стихийный»
протест Катерины как глубокую
«бессмыслицу». Своеобразным «лучом
света» он провозглашает другого
литературного персонажа — Евгения
Базарова.
Разочаровавшись в революционных
возможностях крестьянства, Писарев
верит в естественные науки’как
революционную силу, способную просветить
народ и привести его к мысли о преобразовании
жизни на разумных началах.
На мой взгляд, наиболее глубоко
прочувствовал «Грозу» Аполлон
Гри—горьев. Он увидел в ней «поэзию
народной жизни, смело, широко и вольно»,
захваченную Островским.
Он отметил «эту
небывалую доселе ночь свидания в овраге,
всю дышащую близостью Волги, всю
благоухающую запахом трав широких ее
лугов, всю звучащую вольными песнями,
забавными, тайными речами, всю полную
обаяния страсти глубокой и трагически
роковой. Это ведь создано так, как будто
не художник, а целый народ создавал тут!
Источник: https://studfile.net/preview/7014583/page:5/
«Гроза» Островского: анализ произведения, критика современников автора
В 1859 г. Островский создает драму «Гроза» — один из шедевров русской драматургии. В статье «Темное царство», написанной до появления «Грозы», Н. А.
Добролюбов писал о героинях и героях Островского: «Это мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора; гнилью и сыростью веет темная и тесная тюрьма.
Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч светлого дня не проникает в нее».
Вторую статью, посвященную «Грозе», Добролюбов назвал «Луч света в темном царстве», и в этой статье отметил, что в изображение самодурства писатель вносит новый мотив — мотив его неуверенности в себе, неустойчивости и, в конечном счете, моральной обреченности. Дикой и Кабаниха особенно отвратительны в своей бессердечности, особенно мелочны и придирчивы, потому что они предвидят тяжелые времена — непокорство, неповиновение, непослушание.
На первый взгляд, кажется, нет основания для таких предположений. Косная, рутинная жизнь крошечного провинциального городка Калинова такова, какой была всегда. «Бла-алепие, милая! Бла-алепие! Красота дивная!.. В обетованной земле живете!» — говорит странница Феклуша.
Но эти слова звучат полным диссонансом к откровенным суждениям Кулигина: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие!…». В калиновском микромире у Кулигина и Феклуши совершенно противоположные функции.
Феклуша, выполняя роль своего рода «международного обозревателя» и снабжая калиновцев сведениями о внешнем мире, старается убедить их, что «иначе жить, чем они, невозможно».
Поэтому в сообщениях Феклуши нет ничего о европейских странах, где люди живут лучше, чем в России; она говорит о землях, где правят «Махнут турецкий», «Махнут персидский», и еще о землях, «где все люди с песьими головами». И уровень калиновцев вполне соответствует уровню Феклуши.
Самодурам не требуется особых усилий, чтобы управлять калиновским общественным мнением. Они опираются на власть авторитета, традиции, а главное — власть денег. Именно эта власть делает племянника Дикого, образованного и деликатного Бориса Григорьевича, рабом своего дяди, а Тихона — до автоматизма послушным воле матери.
Но сфера авторитета грубой, самодурной силы становится все уже. Дикой, например, с крайним раздражением и грубостью воспринимает фигуру тихого и скромного, но независимого калиновского интеллигента, часовщика и механика Кулигина. Причина этой грубости очевидна.
Дикой, конечно, может обругать, оскорбить, заставить замолчать Кулигина. Но никакой Дикой не заставит Кулигина верить, что «гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали», и вообще не может быть для него авторитетом.
Уже этим Кулигин представляет угрозу для хозяев Калинова.
Те же проблемы возникают у самодуров и в домашнем быту. Тихон по собственному желанию в ноги матери не кланяется, об этом нужно ему напоминать, и от Катерины не требует земного поклона. Катерина, проводив мужа, не воет и не валяется по крыльцу, чтобы продемонстрировать «для людей» супружеские чувства (по принципу «люби — не люби, а почаще взглядывай»).
Все не так, как было прежде, как положено. И предсказание Феклуши, что приходят «последние времена», Марфа Игнатьевна Кабанова воспринимает всерьез. «И хуже этого, милая, будет», — говорит она Феклуше. Но все это предчувствия, подспудные тенденции в темном царстве.
Самодуры хотя и ждут неблагоприятных перемен, но открытого протеста они не видят и власть их все еще очень сильна.
Этот протест, как известно, связан с личностью Катерины.
Судьба молодой купеческой жены, страстно полюбившей, нарушившей супружескую верность и заплатившей жизнью за свой грех, была воспринята как вызов нравам, традициям и обычаям самодурной среды, всему укладу жизни темного мещанского мира.
Драма Катерины — вплоть до ее трагического финала — означала осознание ею своих человеческих прав и человеческого достоинства. По замечанию А. Блока, все в «Грозе» овеяно дыханием сжигающей страсти. Но эта личная драма имеет глубокий общественный смысл.
Катерина по мировосприятию и воспитанию ничем не выделяется в своей среде, в самом протесте она исходит вовсе не из теоретически осознанных убеждений и остается простой, наивной, суеверной женщиной. Сила ее характера — в доброте, нравственной цельности и неспособности к нравственному компромиссу. Катерина не умеет лгать и лицемерить, и потому ей так трудно жить на свете.
Особенностью, своеобразием ее мироощущения было интуитивное стремление к идеалу — радостному, гармоничному, вольному миру, которому ей хотелось бы найти место в жизни. Пока она была в материнском доме, ничто не мешало ей жить грезами о мире, где всем хорошо, и ей и другим, но под тяжелой рукой свекрови быстро угасают эти грезы, и нет свободы проявлениям ее души.
Золотые сны исчезают — остается действительность.
В этих условиях единственное спасение для Катерины — любовь к мужу, и она хотела бы его полюбить.
Но Тихон, сам по себе человек не злой, слишком бесхарактерен, слишком зависим от матери, чтобы разобраться в желаниях своей жены.
Для него жизнь существует в двух неравных фазах: год — под пятой матери, и две недели (а повезет, так больше) — пьяного разгула на стороне. Когда Катерина умоляет Тихона взять ее с собой, в ответ звучит «нельзя!».
Так приобретает реальные очертания и становится все более прочной страстная привязанность Катерины к Борису, недозволенная грешная любовь замужней женщины, к которой равнодушен муж, — следствие ее естественной потребности в любви, оскорбленного чувства женщины, жены, желания свободы. Гнусная обстановка домашнего ханжества и мелочной тирании рождает в ее душе протест, и уже сама супружеская измена, грехопадение Катерины — выражение этого протеста.
Супружеская измена Катерины вряд ли имела столь драматические последствия, если бы Катерина была похожа на Варвару, сестру Тихона, которая замечает: «делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Но Катерина не в состоянии обманывать и притворяться. «Обманывать-то я и не умею; скрыть-то ничего не могу», — говорит Катерина.
«Ну, а ведь без этого нельзя, ты вспомни, где ты живешь»,- возражает ей Варвара. Когда Катерина после грозы и напоминаний полоумной барыни о «геенне огненной» кается в своем грехе, в том, что она десять ночей гуляла с Борисом Григорьевичем, Тихон воспринимает ее признание как неприятность, но больше жалеет, чем осуждает жену.
Кулигин советует ему: «Как бы-нибудь, сударь, ладком дело-то сделать! Вот бы простили ей, да не поминали никогда. Сами-то, чай, тоже не без греха!» «Уж что говорить!»— признается Тихон. Но прощение Тихона — для Катерины не выход: «…ласка-то мне его хуже побоев».
Самоубийство было единственным выходом для Катерины, не желавшей возврата к прежней жизни.
Глубоко своеобразна драматическая форма, через которую просвечивает богатейшее содержание «Грозы». Островский был первым русским писателем, который мастерски использовал для драматического рода стихию природы, пейзаж.
Через все произведение проходит образ грозы как символ могучей стихийной силы, и этот образ сливается с грозой, происходящей в душе Катерины. Вся драма проникнута ощущением «жуткой предгрозовой духоты», предчувствием грозы.
Картины волжской природы по-разному оттеняют действие и во время ночной встречи Катерины с Борисом, и в момент ее трагической гибели. Драматургия пейзажа органически входит в действие «Грозы».
Смелость и острота в постановке важнейших вопросов социального быта и нравственности в «Грозе» вызвали настоящую бурю в прессе, литературной и театральной среде. К пьесе Островского отрицательно отнеслись не только мракобесы и реакционеры. Известна отрицательная реакция М. С. Щепкина. Писатель Н. Ф.
Павлов назвал Катерину «бесстыжей», «Грозу» — пропагандой распутства, «грязным балаганом, подлежащим ведению полиции общественного здоровья», воображение ее автора «развращенным» — Островскому устами Павлова была провозглашена, как он выражается, «вечная анафема за его безнравственное чадо».
Страсти разгорелись, когда «Гроза» как лучшее драматическое произведение года была представлена к Уваровской премии. Вопрос был решен положительно благодаря мнению официального рецензента И. А.
Гончарова, который дал исключительно лестную оценку пьесе, назвав ее «классическим произведением» русской литературы, в котором «улеглась картина национального быта и нравов с беспримерной художественной полнотой и верностью».
Среди критических откликов на «Грозу» выделяется статья Н. А. Добролюбова «Луч света в темном царстве» — одно из лучших произведений русской литературной критики. Правда, несколько позднее, другой авторитетный критик Д. И. Писарев сделал попытку подвергнуть переоценке концепцию Добролюбова.
По мысли Писарева, Добролюбов увлекся эстетической стороной дела, «страстностью, нежностью и искренностью» Катерины и приписал ей слишком много, представив ее выразительницей протеста.
Катерина в истолковании Писарева — эксцентричная и не слишком умная женщина, способная переживать душевные потрясения из-за каждого пустяка, а ее самоубийство критик рассматривает не как проявление протеста, а как результат взаимодействия таких свойств, как повышенная чувствительность, эстетическое чувство и недостаток ума; Катерина — не светлый луч, а в лучшем случае жертва. «Темное царство» не может породить из себя силы, гибельной для него («русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно никаких задатков самостоятельного обновления»), оно знает лишь два воспитательных элемента — родительскую палку и родительскую ласку. Родительская палка воспитывает ограниченных и эгоистичных карликов — практических людей, родительская ласка — страдальцев и жертв, к числу которых относится героиня Островского. Настоящего обновления следует ждать из среды тех, кто не искалечен «элементами нашей народной жизни», из среды интеллигенции, Лопуховых и Базаровых, которые «не Катерине чета».
Талантливая статья Писарева, представляющая несомненный интерес для характеристики общественного движения эпохи, не могла, однако, поколебать успеха «Грозы».
«Гроза» Островского триумфально шла по России не только в 60-е годы: по данным театральной статистики она прошла на столичной и провинциальной сцене с 1875 по 1907 годы 3592 раза.
После «Грозы» Островский получает признание как крупнейший драматический писатель России.
Источник (в сокращении): Русская литературная классика XIX века: Учебное пособие / Под ред. А.А. Слинько и В.А. Свительского. — Воронеж: Родная речь, 2003
Источник: https://classlit.ru/publ/literatura_19_veka/ostrovskij_a_n/groza_ostrovskogo_analiz_proizvedenija_kritika_sovremennikov_avtora/65-1-0-1938
«Гроза» в оценке русской критики | Свободный обмен школьными сочинениями 5-11 класс
Критическая история «Грозы» начинается еще до ее появления. Чтобы спорить о «луче света в темном царстве», необходимо было открыть «Темное царство». Статья под таким названием появилась в июльском и сентябрьском номерах «Современника» за 1859 год. Она была подписана обычным псевдонимом Н. А. Добролюбова — Н. — бов.
Повод для этой работы был чрезвычайно существенным. В 1859 г. Островский подводит промежуточный итог литературной деятельности: появляется его двухтомное собрание сочинений.
«Мы считаем за самое лучшее — применить к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении того, что нам дают его произведения, — формулирует Добролюбов главный свой теоретический принцип.
— Реальная критика относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты, но вовсе не суетясь из-за того, зачем это овес — не рожь, и уголь — не алмаз…».
Какую же норму увидел Добролюбов в мире Островского? «Деятельность общественная мало затронута в комедиях Островского, зато у Островского чрезвычайно полно и рельефно выставлены два рода отношений, к которым человек еще может у нас приложить душу свою, — отношения семейные и отношения по имуществу. Немудрено поэтому, что сюжеты и самые названия его пьес вертятся около семьи, жениха, невесты, богатства и бедности.
«Темное царство» — это мир бессмысленного самодурства и страданий «наших младших братий», «мир затаенной, тихо вздыхающей скорби», мир, где «наружная покорность и тупое, сосредоточенное горе, доходящее до совершенного идиотства и плачевнейшего обезличения» сочетаются с «рабской хитростью, гнуснейшим обманом, бессовестнейшим вероломством». Добролюбов детально рассматривает «анатомию» этого мира, его отношение к образованности и любви, его нравственные убеждения вроде «чем другим красть, так лучше я украду», «на то воля батюшкина», «чтоб не она надо мной, а я над ней куражился, сколько душе угодно» и т. п.
— «Но ведь есть же какой-нибудь выход из этого мрака?» — задается в конце статьи вопрос от имени воображаемого читателя. «Печально, — правда; но что же делать? Мы должны сознаться: выхода из «темного царства» мы не нашли в произведениях Островского, — отвечает критик.
— Винить ли за это художника? Не оглянуться ли лучше вокруг себя и не обратить ли свои требования к самой жизни, так вяло и однообразно плетущейся вокруг нас… Выхода же надо искать в самой жизни: литература только воспроизводит жизнь и никогда не дает того, чего нет в действительности».
Идеи Добролюбова имели большой резонанс. «»Темное царство» Добролюбова читалось с увлечением, с каким не читалась тогда, пожалуй, ни одна журнальная статья, большую роль добролюбовской статьи в утверждении репутации Островского признавали современники.
«Если собрать все, что обо мне писали до появления статей Добролюбова, то хоть бросай перо». Редкий, очень редкий в истории литературы случай абсолютного взаимопонимания писателя и критика. Вскоре каждый из них выступит с ответной «репликой» в диалоге.
Островский — с новой драмой, Добролюбов — со статьей о ней, своеобразным продолжением «Темного царства». В июле 1859 г., как раз в то время, когда в «Современнике» начинается печатание «Темного царства», Островский начинает «Грозу».
Органическая критика. Статья А. А. Григорьева «После «Грозы» Островского» продолжила размышления критика об одном из самых любимых и важных для него в русской литературе писателей.
Григорьев считал себя, и во многом оправданно, одним из «открывателей» Островского. «У Островского одного, в настоящую эпоху литературную, есть свое прочное, новое и вместе идеальное миросозерцание.
«Новое слово Островского было ни более, ни менее как народность, в смысле слова: национальность, национальный».
В соответствии со своей концепцией Григорьев выдвигает на первый план в «Грозе» «поэзию народной жизни», наиболее отчетливо воплотившуюся в конце третьего действия (свидание Бориса и Катерины).
«Вы не были еще на представлении, — обращается он к Тургеневу, — но вы знаете этот великолепный по своей поэзии момент — эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав, широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, «забавными», тайными речами, всю полную обаяния страсти веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически-роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут!»
Сходный круг мыслей, с такой же, как у Григорьева, высокой оценкой поэтических достоинств «Грозы» развивается в большой статье М. М. Достоевского (брат Ф. М. Достоевского). Автор, правда, не называя Григорьева по имени, ссылается на него в самом начале.
М. Достоевский рассматривает предшествующее творчество Островского в свете споров «западников» и «славянофилов» и пытается найти иную, третью позицию: «По нашему мнению, г. Островский в своих сочинениях не славянофил и не западник, а просто художник, глубокий знаток русской жизни и русского сердца».
В очевидной полемике с добролюбовским «Темным царством» («Эта мысль, или уж если вам лучше нравится, идея о домашнем деспотизме и еще десяток других не менее гуманных идей, пожалуй, и кроются в пьесе г. Островского. Но уж, наверное, не ими задавался он, приступая к своей драме») М.
Достоевский видит центральный конфликт «Грозы» не в столкновении Катерины с обитателями и нравами города Калинова, а во внутренних противоречиях ее натуры и характера: «Гибнет одна Катерина, но она погибла бы и без деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своих верований».
Позднее в статье эта идея приобретает обобщенно-философский характер: «У избранных натур есть свой фатум. Только он не вне их: они носят его в собственном сердце».
Мир Островского — «темное царство» или царство «поэзии народной жизни»? «Слово для разгадки его деятельности»: самодурство или народность?
Через год в спор о «Грозе» включился Н.А. Добролюбов.
«Самым лучшим способом критики мы считаем изложение самого дела так, чтобы читатель сам, на основании выставленных фактов, мог сделать свое заключение… И мы всегда были того мнения, что только фактическая, реальная критика и может иметь какой-нибудь смысл для читателя. Если в произведении есть что-нибудь, то покажите нам, что в нем есть; это гораздо лучше, чем пускаться в соображения о том, чего в нем нет и что бы должно было в нем находиться».
Отывки из статьи Н. А. Добролюбова «Луч света в темном царстве»
«Мы хотим сказать, что у него на первом плане является всегда общая обстановка жизни. Он не карает ни злодея, ни жертву. Вы видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том, что они не выказывают достаточно энергии для того, чтобы выйти из этого положения.
И вот почему мы никак не решаемся считать ненужными и лишними те лица пьес Островского, которые не участвуют прямо в интриге.
С нашей точки зрения, эти лица столько же необходимы для пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку, в которой совершается действие, рисуют положение, которым определяется смысл деятельности главных персонажей пьесы».
«Гроза» есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского; взаимные отношения самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий; и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского… В «Грозе» есть что-то освежающее и ободряющее. Это «что-то» и есть, по-нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины, рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели. Дело в том, что характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе… Русская жизнь дошла наконец до того, что добродетельные и почтенные, но слабые и безличные существа не удовлетворяют общественного сознания и признаются никуда не годными. Почувствовалась неотлагаемая потребность в людях, хотя бы и менее прекрасных, но более деятельных и энергичных».
«Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях, одинаковых с понятиями среды, в которой она живет и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования».
Тем большую цену имеет этот протест: «В нем дан страшный вызов самодурной силе, он говорит ей, что уже нельзя идти дальше, нельзя далее жить с насильственными мертвящими началами.
В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой и над бездной, в которую бросилась бедная женщина… Какою же отрадною, свежею жизнью веет на нас здоровая личность, находящая в себе решимость покончить с этой гнилой жизнью во что бы то ни стало!»
Добролюбов анализирует реплики Феклуши, Глаши, Дикого, Кудряша, Кулигина и пр. Автор анализирует внутреннее состояние героев «тёмного царства».
«Помимо их, не спросясь их, выросла другая жизнь, с другими началами, и хотя она еще и не видна хорошенько, но уже посылает нехорошие видения темному произволу самодуров. И Кабанова очень серьезно огорчается будущностью старых порядков, с которыми она век изжила.
Она предвидит конец их, старается поддержать их значение, но уже чувствует, что нет к ним прежнего почтения и что при первой возможности их бросят».
«Нам отрадно видеть избавление Катерины — хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в „темном царстве“ хуже смерти.
Тихон, бросаясь на труп жены, вытащенный из воды, кричит в самозабвении: „Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!“ Этим восклицанием заканчивается пьеса, и нам кажется, что ничего нельзя было придумать сильнее и правдивее такого окончания. Слова Тихона заставляют зрителя подумать уже не о любовной интриге, а обо всей этой жизни, где живые завидуют умершим».
Смысл статьи Добролюбова не просто в тщательном и глубоком анализе конфликта и героев драмы Островского. К сходному пониманию еще раньше приближались, как мы видели, и другие критики. Добролюбов же сквозь «Грозу» пытается увидеть и понять существенные тенденции русской жизни, (статья пишется за несколько месяцев до крестьянской реформы).
«Луч света…», подобно «Темному царству», тоже кончается вопросом, выделенным Добролюбовым настойчивым курсивом: «…точно ли русская живая натура выразилась в Катерине, точно ли русская обстановка — во всем, ее окружающем, точно ли потребность возникающего движения русской жизни сказалась в смысле пьесы, как она понята нами?» Лучшие из критических работ обладают громадным последействием.
В них с такой глубиной прочитан текст и с такой силой выражено время, что они, подобно самим художественным произведениям, становятся памятниками эпохи, уже неотделимыми от нее. Добролюбовская «дилогия» (два произведения, связанные между собой) об Островском — одно из высших достижений русской критики XIX в.
Она, действительно, задает тенденцию в истолковании «Грозы», которая существует и поныне.
Но рядом с добролюбовской оформилась и иная, «григорьевская» линия. В одном случае «Гроза» была прочитана как жесткая социальная драма, в другом — как высокая поэтическая трагедия.
Прошло четыре с лишним года. «Гроза» ставилась все реже. В 1864 г. она три раза прошла в Малом театре и шесть — в Александринском, в 1865 г. — еще три раза в Москве и ни разу в Петербурге. И вдруг Д. И. Писарев. «Мотивы русской драмы»
В «Мотивах русской драмы» тоже два полемических объекта: Катерина и Добролюбов. Разбор «Грозы» Писарев строит как последовательное опровержение взгляда Добролюбова.
Писарев полностью соглашается с первой частью добролюбовской дилогии об Островском: «Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений… Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни». Но он решительно отказывается считать «лучом света» героиню «Грозы»: «Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление».
Как и Добролюбов, Писарев исходит из принципов «реальной критики», не подвергая никакому сомнению ни эстетическую состоятельность драмы, ни типичность характера героини: «Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме». Но оценка ее поступков, ее отношений с миром принципиально отличается от добролюбовской. «Вся жизнь Катерины,- по Писареву, — состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой.»
Писарев говорит о «множестве глупостей», совершенных «русской Офелией и достаточно отчетливо противопоставляет ей «одинокую личность русского прогрессиста», «целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и который называется или Базаровым или Лопуховым». (Герои произведений И. С. Тургенева и Н. Г. Чернышевского, разночинцы, склонные к революционным идеям, сторонники ниспровержения существующего строя).
Добролюбов накануне крестьянской реформы оптимистически возлагал надежду на сильный характер Катерины. Через четыре года Писарев, уже по эту сторону исторической границы, видит: революции не получилось; расчеты на то, что народ сам решит свою судьбу, не оправдались.
Нужен иной путь, нужно искать выход из исторического тупика. «Наша общественная или народная жизнь нуждается совсем не в сильных характерах, которых у нее за глаза довольно, а только и исключительно в одной сознательности… Нам необходимы исключительно люди знания, т. е.
знания должны быть усвоены теми железными характерами, которыми переполнена наша народная жизнь Добролюбов, оценивая Катерину лишь с одной стороны, сконцентрировал все свое внимание критика лишь на стихийно бунтарской стороне ее натуры; Писареву бросилась в глаза исключительно темнота Катерины, допотопность ее общественного сознания, ее своеобразное социальное «обломовство», политическая невоспитанность.»
Источник: https://resoch.ru/groza-v-ocenke-russkoj-kritiki/